Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

23 May 2010

Письма (1925-56-82)

В электричке было холодно, чем-то отвратительно пахло, а за окном стремительно смеркалась суббота поздней осени 1982 года.
Геннадий Львович возвращался из Загорска, куда ездил, чтобы официально вступить в права единственного наследника своей тетки Веры Петровны.
Верочки.
Конечно, ни на что особенное он не рассчитывал, ведь своего дома у нее никогда не было: жила она много лет… нет, конечно, не в богадельне, скорее, в общежитии для пожилых учителей. У нее была десятиметровая комната на двоих с компаньонкой – Ириной Адольфовной, тоже недавно умершей.

Сама Верочка ушла довольно тихо и незаметно, как и было принято у Сафоновых. Пережив на три года свою младшую сестру Асю, она последней «присоединилась к большинству», то есть, к довольно многочисленному клану своих братьев и сестер.
Дети Ирины Адольфовны жили на соседней улице и, естественно, успели первыми. Правда, почему эти добрые люди, в свое время выгнали мать из дома в общежитие, было не понятно, ну, да и Бог с ними, но пропали золотые сережки, сработанные еще прадедом, золотых дел мастером из Архангельска, перешедшие к Верочке от ее матери.

По вагону прошел молодой милиционер, подозрительно глядя на всех пассажиров.
На коленях у Геннадия Львовича лежала полиэтиленовая сумка, в которой звякала медалями коробка из-под конфет. Кроме медалей в коробке лежали какие-то документы, справки и пачка старых писем, перевязанная красной тесемкой.
Помимо этого богатства, ему предложили забрать неработающий холодильник и мешок каких-то тряпок, пахнущих плесенью и нафталином. Он вежливо поблагодарил хозяев и предложил им эти вещи тоже оставить себе.

Почему у Верочки никогда не было семьи, он так и не знал. Веселая, до последних дней стройная и умная тетка-хохотушка могла бы стать сокровищем для любого нормального мужика, но никого рядом с ней он даже и припомнить не мог. Жена Люба постоянно зудела, что, мол, Верочка была лесбиянкой, как и все Сафоновы. Геннадий Львович злился, ругался, но веских аргументов «против» у него не было, хотя Верочку он с детства помнил очень хорошо.

В дверь вагона зашел плохо одетый и дурно пахнущий человек, присел на свободную скамейку и через пару секунд удивительно хорошим голосом запел арию Кутузова:
- «Златоглавая, в солнечных лучах, матерь русских городов!..»
Потом огляделся по сторонам, подсел к какой-то дамочке в плаще и громко спросил:
- Простите, сударыня, а вы могли бы полюбить душевно больного человека?
Дама что-то буркнула ему в ответ, бездомный тенор шарахнулся от нее, а потом вообще ушел в другой вагон.

В далеком 38-м родители отдали Гешку учиться в первый класс знаменитой на всю Москву школы, которая стояла на улице Горького и негласно именовалась «25-я Правительственная». Помимо нормальных людей среди ее учеников в разные годы были отпрыски Шверника, Молотова, Микояна, Берии и прочих пупков советской власти. Даже Василий и Светка Сталины посещали именно ее.
Узнав свою тетку Веру на одной из фотографий в актовом зале, маленький Гешка с удивлением выяснил, что еще пару лет назад Верочка именно здесь учила детей пению, но почему-то ушла.
Дома он спросил мать, но та помолчала, а потом пожала плечами и порекомендовала спросить саму Верочку. А Верочка, зайдя в гости на следующий выходной, весело хохотала и говорила:
- Да устала я там с вами!
Уже потом, в 60-е, Геша случайно стал участником разговора, в котором мать и тетя Лиля – тоже учительницы – вместе подначивали сестру подробно рассказать про один веселый случай из школьной практики. Тогда-то он и узнал, что молодая и бесшабашная Верочка на одном из уроков умудрилась поставить двойку… Васе Сталину.
Уже на перемене вокруг нее образовался полный вакуум. В учительской с ней никто не разговаривал, подружки в буфете шарахались как от чумной, а завуч заперся на ключ в своем кабинете.
На следующий день Райком ВКП(б) порекомендовал назначить экстренное партийное собрание, на котором подлежало рассмотрению персональное дело учительницы пения Веры Петровны Сафоновой, девятисотого года рождения, русской, из мещан.
Верочка весь день вела уроки, но даже ученики смотрели на нее, как на смертельно больную: большинство со злорадством, но некоторые и с сожалением.
А под конец учебного дня у директора в кабинете раздался звонок. Звонивший не поздоровался и не представился, а только медленно сказал с сильным кавказским акцентом:
- Ви там гарачку не парыте! Всо правыльно, мой Васка пэть нэ умэет!
И положил трубку.
Директор, за секунду покрывшийся холодным потом, свою трубку долго не клал, а сидел и смотрел на нее, как на бомбу. Минут через пять такого ступора он выдохнул, проглотил таблетку валидола и отменил партсобрание.
Завтра на Верочку смотрели уже по-другому: с уважением и даже с опаской – вон кто за нее заступается!
Но когда учебный год подошел к концу, она, тихо забрав документы, уехала в Загорск, к старшей сестре Кате.

До дома Геннадий Львович добрался уже затемно. Пока он снимал пальто, Бурбон вилял хвостом, тыкался мордой в колени и норовил, подпрыгнув, лизнуть в лицо, словно упрекая за опоздание. Надо же, Серега с ним погулял. Вот радость-то.
Люба, увидев полиэтиленовую сумку, только хмыкнула и позвала обедать. Серега же забрал «наследство» к себе в комнату и стал копаться в коробке, звякая медалями.
После горохового супа были котлеты, потом Геннадий Львович взял себе из холодильника бутылку пива, пошел к телевизору и с удовольствием взялся за пасьянсные карты. На втором «шлейфе» в комнату вошел Сергей. Он держал в руках пачку писем и смотрел на отца растопыренными глазами:
- Па, ты это читал?
- Нет, конечно. Чужие письма читать нехорошо.
- Не занудствуй. Просто почитай – и всё.
Геннадий Львович недовольно освободил место для пачки писем на столе, закончил расклад пасьянса, и только после этого взял в руки верхний конверт. Правый край его был отрезан, оттуда торчал уголок пожелтевшего от времени листка.

«Здравствуй, дорогая Вера!
Я не смог поверить, когда получил твое письмо. Так не бывает. Я ничего не знал про тебя уже тридесят лет. Как ты меня нашла?..»
Дальше там было о том, что автор письма, когда-то учившийся в Москве, но после смены болгарского режима отозванный в Софию, сначала писал письма в Москву каждую неделю, но ответа не получал. Потом он обиделся, решил, что женщинам верить нельзя и последнее письмо написал в 1930-м году, когда решил жениться, судя по всему, назло адресату.
В следующих строках он, раскаявшись в неуместных подозрениях, говорил о своем высоком посте в Болгарской Народной Академии Наук и что-то рассказывал о своей жене, детях и маленьком внуке.
Заканчивалось письмо так:
«…Обязательно пиши мне, кто твой мужчина, сколько детей, есть ли внуки, и что можно для них теперь посылать из Болгарии?
Слава Иисусу, что я тебя нашел!
Твой друг навеки, Васил.
16/IX/1956 года, София»

Геннадий Львович вложил письмо обратно в конверт, закурил уже внеплановую на сегодня сигарету, подошел к бару, открыл его и налил себе большую рюмку водки. Опрокинув ее, он сел обратно за стол и принялся перебирать остальные письма.
Их было девять, все были отправлены из Софии с сентября 56-го по март 58-го года.
Читать их он не стал.
Отправившись на кухню, он взял большой противень, открыл окно, зажег конфорку и, по очереди поднося к огню каждый конверт, аккуратно складывал горящие письма на противень, следя за тем, чтобы сажа не разлеталась по воздуху.
Когда Сережка, почуяв запах гари, ворвался на кухню, все уже было закончено.
Геннадий Львович поднял с плиты чайник, аккуратно залил дымящийся пепел и, не глядя на сына, прошел мимо, чтобы слить все это месиво в унитаз.
- Ну, зачем! – успел только взвыть Серега, – Это же… это же всем надо знать, это же история, папа!
- Это не надо знать всем. Это ее личное. Чужие письма читать никогда нельзя. И она этого не хотела, а если бы хотела, сама прочла бы кому-нибудь. А так – даже бабе Асе и дяде Мише ничего не сказала.
- Ну, откуда ты знаешь, может, и сказала?!
- Может, и сказала. Но это – их дело.

Дядя Миша, родной брат Верочки, тоже был педагогом. В 20-30-х годах он работал в Институте Красной Профессуры, где училось много иностранцев. Наверняка, он тогда и познакомил молодого болгарского студента со своей сестрой. Но в лагеря потом попал, конечно же, не только за это. Думаю, что там ему припомнили все, включая напряженную, но уважительную полемику с товарищем Троцким.

А я из писем, старательно сожженных моим отцом, не запомнил почти ни одного слова, только смысл и год. То, что здесь написано, – просто реконструкция сюжета.
Из моей памяти вылетела даже фамилия почтенного болгарского академика, которому в фашистской Болгарии было как-то невдомек, что Верочка ему, конечно же, тоже писала, но все письма в обе стороны аккуратно задерживались на нашей почте специальной службой, перлюстрировались, прочитывались серьезными людьми и складывались в особый архив.
Она-то здесь это понимала.
А еще запомнилась милая растерянность этого уже не молодого человека и какая-то особенная, боязливая нежность к женщине, которую он еще в молодости осудил за легкомыслие, а она любила его, искала и ждала без малого тридцать лет.
Тех лет.
А потом уже не ждала и не искала, а просто любила и зачем-то всю жизнь хранила верность.