Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

8 May 2010

Интервью с диверсантом. Александр Поламишев.

Александр Михайлович Поламишев был одним из моих учителей в Щукинском училище. Человек жесткий, иногда грубый, но безумно обаятельный. Уже тогда мы что-то слышали о его военном и лагерном прошлом, но особо он на эту тему не распространялся. Сегодня, когда он давно на пенсии и многое забыто, он согласился рассказать о себе чуть подробнее, но и в этом рассказе чувствуется многолетняя привычка к скрытности в профессиональных деталях.
Дело в том, что во время войны режиссер Александр Поламишев был профессиональным диверсантом.

- Александр Михайлович, а кем Вы стали раньше – лицедеем или диверсантом?
- Лицедеем. Я ещё мальчишкой дома спектакли разыгрывал.
- А как Вы попали в школу диверсантов?
- Дело в том, что мой отец был высоким начальником в Главном Управлении Пограничной Охраны СССР. Школа, в которой я учился, была на Лубянке, в Варсонофьевском переулке, там учились дети сотрудников НКВД, а Погранохрана тоже относилась к НКВД. Там у нас были потоки – немецкий, английский, французский и даже японский, там ребята из Средней Азии учились. Язык у нас давали здорово, мне был поставлен баварский диалект. И когда началась война, меня мобилизовали, я попал в Первое Московское Воздушно-Десантное училище. Оно находилось сначала в Кузьминках, а когда немцы стали подходить к Москве, нас перевели в Рязань. А из Рязани я в составе диверсионной группы десантировался в Польшу, занятую немцами. Нас было семь человек, мы были в немецкой форме, и уже из Польши поехали в Германию, как бы в отпуск по ранению. Дело в том, что когда немцы завоёвывали Советскую Россию, там была Республика Немцев Поволжья.
- Саратов, Маркс, Энгельс…
- Вот-вот. Когда к немцам попадали эти самые этнические немцы, их называли «фольксдойче». И, помню, была деревушка в Германии – «Пфердкопфтот», что ли, «Лошадиный череп» в переводе, там был химзавод, ведь немцы хотели устроить химическую войну, вот там и работали эти немцы Поволжья. Самое интересное, что среди них были секретари парткомов, обкомов, бывшие чекисты… И моя диверсионная группа приходила со всеми документами, то есть, с компроматом на них к ним домой. И мы говорили им: «Если ты, сука, не сделаешь здесь взрыв, эти документы попадут на стол в гестапо!» Вот так их шантажировали… Как правило, все нас слушали и делали то, что мы им приказывали. Но был случай, когда пришлось… убрать, убили мы одного.
- А сколько же Вам лет было тогда.
- Лет восемнадцать. Я был руководителем диверсионной группы.
- Сейчас по телеку повторяют фильм «Диверсант», Вы его смотрите?
- Нет, не видел.
- Так это ж, практически, про Вас!
- Ну, не знаю. Расскажу одну смешную историю. Я уже говорил, что отец был большой начальник. Тогда у нас были патефон и пластинки заграничные, помню, там на пластинках была собачка слушающая… Я очень любил их слушать с приятелями. И была у меня одна любимая песня, ее на двух пластинках пели французская и немецкая певицы… Я очень любил эту песню. И вот, тогда в Польше немцы собирали контуженых, раненых и отправляли их по месту жительства, домой, к родным. А это и была моя легенда, я был заброшен в тыл немецких войск и «косил» под контуженого, который ничего не слышит. Да, у нас были такие замечательные документы, по которым мы получали в немецких продуктовых пунктах роскошную жратву! И вот я, ничего не слышащий, вышел за продуктами в продпункт, положил продукты в мешок, а наши ребята уже в поезде меня ждали. У немцев такие интересные вагоны были, у них коридоров не было, а каждое купе выходило на подножку. И вот я стою на перроне с продуктами, а какой-то пьяный фриц сидит, на губной гармошке играет мою любимую песню, и я заслушался! А ребята мне из поезда кричат: «Отто, ком, цурюк!», мол, поезд отходит! Меня по легенде Отто звали… А я, дурак глухой, слушаю музыку! И только в последний момент вскочил на подножку и уехал. Вот такой вот эпизод!
- А сколько времени Вы были за линией фронта?
- Сейчас скажу. Осень, зима… Больше года. Это был 41-42-ой годы.
- И где?
- Я много попутешествовал по городам Германии, был в Гамбурге, Аахене…
- А как Вы из Германии обратно в СССР перешли? Какая операция была по переходу?
- Трудная. У меня из группы осталось три или четыре человека. К этому времени немцев уже стали гнать. А на нас-то форма немецкая была, стали в нас стрелять. И, помню, мы ползем, кричим: «Ребята, мы свои!». А они не верят. Среди немецких солдат, к сожалению, много было выходцев из СССР… Ну, как-то обошлось.
- А когда перешли, там, естественно, СМЕРШ, проверка…
- Ой, и не говори! Что там было!
- И как вы проходили проверки? Надо же было предоставить все документы.
- Когда мы перешли сюда СМЕРШевцы нас схватили и очень долго нас муторили.
- "Долго" это сколько?
- Больше недели. Но доказательства у нас были такие точные, что СМЕРШевцы нас отпустили, и в лагерь я не попал.
- А на нашей стороне Вы служили в разведроте?
- Нет. Я был командиром пулемётного взвода 37-ой Гвардейской дивизии 118 Гвардейского полка. Тогда меня и ранили тяжело. Мы уже наступали, и в одной белорусской деревне стоял подбитый немецкий танк, и мы с ординарцем решили перебежать на другую сторону улицы.
- А какое у Вас было звание?
- Лейтенант.
- И при Вас был ординарец?
- Да, был. И вот, стоит этот подбитый танк. Была зима. И мой ординарец побежал вперёд и вдруг по нему пулемётная очередь из этого немецкого танка. Я подбежал к нему: может быть живой, наклонился, и тут – вторая очередь из танка и мне раздробило руку. А пули были трассирующие, они же горят! Вот рука у меня горит, смотрю, ординарец мой убит, а у него на поясе связка гранат, скреплённая скотчем… Нет, тогда еще не было скотча, а этой, «изолентой». Я руку горящую полушубком прикрыл, другой схватил эти гранаты, а башня у танка была заклинена, повернуться не могла, и я подбежал сбоку и просто закинул эти гранаты к ним в люк!
- Александр Михайлович, где Вы закончили войну?
- В Белоруссии. После тяжёлого ранения в руку, я был на излечении где-то в районе Смоленска, и всех нас, офицеров-инвалидов собрали в каком-то пушном совхозе новый гимн разучивать! Тогда же был «Интернационал», а нас заставили разучивать это михалковское говно… И тут произошла ещё одна вещь. Это было весной, кажется, 43-го. Стали оттаивать трупы, и наши, и немецкие. И вот нас, офицеров-инвалидов, начальство отправило собирать и уничтожать эти трупы. Мы их складывали и сжигали. И вот идём мы с моим напарником, таким же инвалидом, видим, лежит труп, немецкий. Надо сказать, что немцы были хорошо обмундированы, у них были ранцы покрытые лошадиной кожей. В этих ранцах было много еды, там был хлеб, такой сероватый, представляете, на нём стояла дата: 1937 год, 1938… А хлеб свежий совсем! И вот идём мы и смотрим, фриц лежит. Надо, конечно, обшарить его. Пошарить в ранце. Полезли мы к этому немцу, а тут БАХ! Взрыв! Немцы, уходя, заминировали труп. Напарник мой вдребезги. Я отделался осколком в ногу. Обошлось, слава тебе Господи!
- Вот закончилась война, а почему Вас репрессировали? Какая там была история? Немецкий шпион, как положено?
- Нет. Я уже учился в Щукинском училище. Сидели мы там, выпивали. А, надо сказать, что Сталин дико ревновал Жукова к Победе. Дико! И был среди нас один гад, Борис Черкасский. Он тогда сказал, что Сталин правильно Жукова отправил в Одесский военный округ командовать. Я ему: «Молчи, сука! Жуков спас Россию, а твой Сталин по колено в народной крови, его публично расстрелять надо!» Ну и через три дня меня взяли и дали 25 лет.
- Кто донёс?
- Этот самый Черкасский. Когда я отсидел 6 лет и 10 месяцев, выпустили меня по Бериевской амнистии. И помню, тогда в театре Маяковского была премьера «Гамлета». Я стою к администратору, у меня как-то сохранилось удостоверение студента Щукинского училища, прошу место какое-нибудь посмотреть спектакль. Вдруг сзади голос: «Товарищ, Вы последний?». Сколько лет прошло, а голос Черкасского я сразу узнал. Поворачиваюсь, а он: «Ой!», а я ему сразу в морду! Он упал, я его схватил и по-лагерному – ногами стал прыгать, по морде, по рёбрам… Все начали кричать: «Вот, выпустили бандитов». У меня тогда на бритой голове был шрам виден, урка вылитый… Меня схватили под руки и – в отделение милиции рядом с театром. Свидетелей прибежало много туда. Я смотрю – у начальника отделения планки боевые и думаю: «Всё будет нормально». Вот он всех опросил, а я ж тогда не имел права жить в Москве, должен был жить за 101-м километром, на станции Петушки. Начальник милиции, капитан был, вот я ему рассказал всё. И говорю: «А эта сука, Черкасский, и не воевал даже!». И показал ему свои ранения – ногу, руку, в спине осколок, голова… Он мне говорит: «Вот что, дорогой, мы с тобой сейчас чёрным ходом вместе отсюда выйдем, и чтобы через 48 часов тебя в Москве не было, понял?» И всё было нормально. Только, спектакль, жалко, не посмотрел.
- Вы потом как восстановились в Щукинском?
- А я успел закончить Щукинское! Эта пьянка уже на последнем курсе была! Я ведь ещё закончил режиссёрское отделение ГИТИСа. Когда я был реабилитирован, я сразу же пошёл в ГИТИС. Меня принял Алексей Дмитриевич Попов. Не я сам, а ребята рассказали ему мою историю. А курс вёл Андрей Михайлович Лобанов. Чудный дядька. И он меня сразу к себе на третий курс взял. Потом я работал во многих театрах. И в Москве ставил, и в Ленинграде, и в других городах.
- Расскажите о своём горском прошлом, о своих предках. Вы родились в Москве?
- В Дагестане, деревня Хучни. Я – тат. В Москву мы переехали, когда мне было 7 лет.
-А как Ваш отец стал большим чекистом?
- Не знаю. Не помню. Он был заместителем начальника погранохраны СССР.
- А в каком году он был репрессирован?
- В 1938-м.
- За что, спрашивать бессмысленно, да? Тогда ведь, что называется, проводили ротацию…
- Конечно.
- И был расстрелян?

А вот здесь я прошу у всех особого внимания. Рассказ Александра Михайловича я привожу дословно, но вы уж сами домыслите, что там было на самом деле, оказывается, не все покорно шли на сталинскую бойню!

- Нет, не расстрелян. Там была длинная история. Он, как-то, ехал в машине, и машина попала в аварию. А тогда же были не погоны, а петлички, ромбики. У отца было два ромба. Приехала «скорая помощь», решили, что отец железнодорожник и его отвезли в Химки, в госпиталь Наркомата Путей Сообщения. Отец пролежал там долго. Ему удалили почку, она вся была совершенно смята… Мы ходили к нему тайком, боялись, что отца расстреляют чекисты.
- Минуточку. Машина попала в аварию, когда отец уже был арестован?
- Нет, отец ещё не был арестован. И мы очень боялись, что за нами проследят, когда ходили к отцу.
- А почему боялись? Почему нельзя было ходить? В чём проблема была, если он не был арестован?
- Его должны были арестовать. И мы выписали из Дагестана тётю Суру. Она была двоюродной сестрой отца. А отец лежал в госпитале под фамилией «Зотов». И когда отец мой, наконец-то, выздоровел, он выписался, и мы отвезли его в Дагестан к дедушке. Дед у меня был Шамо… Интересный дед. Он был «личный дворянин», кавалер Георгиевского Креста.
- А какая Ваша родовая фамилия?
- Поламиш. Все ещё смеялись: «Поламишать-поламишать, что это получится?».
- Вот привезли вы отца к деду в горы и что дальше?
- Отец там жил. Война уже закончилась, он всё жил у дедушки Шамо. И вдруг отец появился в Москве. Не стал больше восстанавливаться ни в чём. Ему уже было больше 60-ти лет, а образования никакого - военный пограничник. И надо отдать ему должное: отец в этом возрасте поступил учиться заочно в Плехановский институт. Более того, окончил его отлично и защитил диссертацию!
- Под фамилией Зотов?
- Нет. Уже под фамилией Поламишев. Отец стал кандидатом экономических наук. А умер от почечной недостаточности, у него же после аварии одна осталась…
- А как официально оформили пропажу отца в 1938-м году после аварии?
- Этого я не помню. Врать не буду.
- Но Вас не тронули? Вас оставили учиться в школе?
- Да-да.
- Наверное, всё оформили так, будто он погиб?
- Всё может быть. Я не знаю.
- Александр Михайлович, лет 25 лет назад Вы мне рассказывали историю о том, как в 1944 году в Белоруссии, очень много изменников переходили обратно на нашу сторону, и у Вас была установка – Вы их сами «шлёпали» во время боя.
- Да. Видите ли, какая история. Я потом себя очень за это казнил. А что я сделаю… я ж ещё мальчишкой был. На стороне немцев тогда воевал грузинский батальон. Они все были в немецкой форме, только на рукаве было написано «Георгишен» - «Грузия» на немецком. А так как у нас постоянно не хватало солдат, был приказ Сталина № 47 - принимать всех. Сталин был – та ещё весёлая штучка... И вот, я был командиром пехотной роты в то время, и когда пришли эти в немецкой форме, которых принимать надо по приказу Сталина, я, дурак, прикреплял к каждому по своему солдату и говорил: «Как пойдём в бой, лупи его». Так мы этих грузин всех и шлепнули. А потом я понял, что был глубоко не прав. Уже, когда я сидел в лагере, со мной был славный парень, осуждённый на 25 лет за измену Родине и переход к фашистам. Его звали Вахтанг Поладашвили – видите, даже фамилии похожи! - и он рассказал мне свою историю. Он, между прочим, был замечательный трубач, у него в лагере была труба, он играл на ней Верди, Бетховена… Так вот, он рассказал, как попал к немцам. Он тогда был командиром танка. И вот когда мы отступали из какого-то города, он увидел вокруг тюрьмы стояло оцепление и спросил солдатиков-чекистов, почему оцепление, ему ответили, что мы,мол, отступаем и тюрьму сейчас будут взрывать, а чтоб никто не убежал, у них приказ – всех зэков достреливать. И тогда он на своём танке всех этих солдат-чекистов перемолол до единого. Открыл двери тюрьмы и выпустил всех заключённых. Там были и уголовники и политические заключённые.
- Александр Михайлович, Вам никогда не предлагали в кино сыграть Берию?
- Нет! Ты что!
- А Вы ведь похожи! Ну, не сейчас, а вот лет 30 назад, если бы Вам надеть пенсне и постричь, то больше грима и не нужно, а с Вашим прошлым, Вы бы сыграли его именно так как надо...
- Ну, не знаю.
- Вы участвуете в каких-нибудь мероприятиях, посвящённых Дню Победы? Ходите куда-нибудь?
- Нет. У меня проблемы с ногами. Больше ста метров пройти не могу.
- А раньше Вы встречались с однополчанами?
- Нет. Как-то не получалось.