Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

6 July 2009

Интервью с Василием Аксеновым, сентябрь 2007

Это интервью не публиковалось нигде. Я сделал его на камеру перед первым "Аксенов-фестом", а потом мы решили всё переснять с учетом уже прошедшего события. Очень многое из сказанного здесь не повторялось никогда. Я не редактировал и почти не правил этот текст. Получилось сумбурно, но весьма ярко.

- Василий Павлович, что для вас Казань - город рождения или нечто большее?
- В этом вопросе кроется весьма серьезная ошибка. Меня в пять лет увезли оттуда. Мне еще не было пяти лет, приехали с НКВД и увезли. Это было как арест. И они, вероятно, увезли бы меня навсегда из Казани. И я попал в центр такой, коллектор для детей врагов народа. А оттуда распределялись дети по спецдетдомам. Меня отправили в Кострому, где я был совершенно одинок, насколько я помню, это было что-то ужасное. Никаких издевательств не было, собственно говоря, было просто полный чудовищный отрыв от прежней жизни. Это был, конечно, колоссальный стресс. И вдруг там появился, как показалось, мой папа. Это был его брат на самом деле, родной брат, младший. Я к нему бросился крича: папа, папа. Он добился разрешения взять ребенка. И вот тогда он меня привез в Казань, отдал сестре, тете Ксении, и там большая такая семья Котельниковых-Аксеновых была, уже были маленькие дети, и тетка, тетя Ксения, баба Дуня - вот такие все чудесные, чем может гордиться Россия. Мне так там нравилось. А в это время из еврейской части моей семьи дедушку и бабушку пытали кагэбисты на Черном озере. И деда забили там вообще. У него открылась чахотка, он умер, А бабушку Ребекку - ее привезли, в какую-то швырнули комнату. Не в ту, из которой забирали, в другую какую-то комнату, она называлась Попова гора, я это помню до сих пор. И я сидел там. И меня отдали - тетя Ксения по просьбе бабушки Ребекки отдала меня им. А сама эта Ребекка ничего не могла делать, она была в полной прострации, сидела неподвижно вот так, ничего не делала… Тетя Ксения ходила ей помогала, мыла полы там, готовила какую-то еду. А я кричал, что хочу домой, на Карла Маркса… А бабушку Ребекку называл «бяка». Такие вещи. И, наконец, она отдала меня туда, домой, на Карла Маркса, я в этой большой семье оказался, и в огромном таком дворе, где проходные дворы казанские, и там тучи детей всевозможных. Они там все бегали, играли в разные игры, и я тоже, крошечный такой, стал играть, и, в общем, я прижился там, и жил до 16 лет. Учился в школе. Кстати, лучшая школа города, 19-я. И потом мама в это время вышла из лагеря в 47 году, в Магадане. Она пробивная очень была. Она пробилась с помощью таких сердобольных чекистских жен… Ее муж, мой отчим, был врач, он их лечил, и она через этих женщин добилась разрешения на мой приезд. А туда нельзя было просто так приехать. И вот я приехал к маме, мы там стали с ней жить, и я закончил школу. А потом опять поехал в Казань, поступил в мединститут.

- Где вы начали писать, как первый раз попробовали свое перо?
- Как ни странно, я начал писать, когда мне еще было 11 или 12 лет. Я прочитал очень много батальных сцен из «Войны и мира», они меня поражали. А тут еще началась война, и тут еще всякие «Летающие крепости» там, «Юнкерсы», конвой, северный конвой, идущий в Советский Союз...

- То есть Пикуль у Вас потом все слизал?
- Пикуль, очевидно, был такого же происхождения, как и я. И он, когда я здесь недавно увидел этот фильм – «PQ 17» - я был потрясен! Был просто потрясен. Мне в голову не приходило, что кто-то еще на эту тему думает. Мне было тогда 12 лет, и я стал писать длиннейшие какие-то баллады о войне, о том, как вот эти конвои шли, как какие-то подводные лодки невероятные поднимались, какие-то самолеты...

- То есть, получается, что основа Вашей любви к Америке сложилась тогда?
- Я был западником уже тогда. Вообще Казань была набита битком какими-то разными людьми. Она до войны была такой провинциальной столицей. Во время эвакуации она увеличилась в 10 раз по населению, в ней стало 2 млн. 500 тыс. людей. В ней формировались какие-то подразделения армии Андерса, которые ушли потом в Иран. В ней были французы, и я сам за ними шел несколько часов подряд, они гуляли, а я за ними шел. Какие-то американцы летели с Востока, «Дугласы» Казань вдруг стала авиационным центром страны, туда перевезли эвакуированные заводы с Запада, и там стала развиваться авиационная промышленность. А мне уже было 12 лет. Я уже что-то соображал такое.

- А когда там появился джаз Лундстрема?
- Они появились без меня. Я был в Магадане в это время. И когда я вернулся, все наши ребята были в полном обалдении. «Ты слышал про джаз Лундстрема?» Я ничего не слышал. А в Магадане было что-то вроде Лундстрема, такой же биг-бенд, он играл в эстрадном театре Маглаг. Театр так назывался, «Магаданский лагерь». И у них был биг-бенд из заключенных, кордебалет из заключенных. Они ставили оперетту «11 неизвестных». Про визит «Динамо» в Англию, их водили с ружьями на репетицию! В общем, мы все время ходили в этот Дом культуры, смотрели, слушали джаз. Потом джаз шел по эфиру, было много приемников, мы ловили все это. И как-то до Магадана не дошло, что это надо запрещать. И до Казани, кстати, не дошло, что это надо запрещать. И там уже к концу жизни Сталина - в 51-52-м году - возникали «малые шанхайские коллективы» из подражателей-студентов.

- Ваша матушка Евгения Гинзбург в 30-х годах работала в казанской газете заведующей отделом Литературы и искусства. Упоминала ли она об аресте, о Троцком?
- Она упоминала уже, когда я был взрослым. Ничего особенного. Но в общем, она говорила, что никакой троцкистской группы там не было. Но дело в том, что мама сама-то, вообще, была в троцкистской группе, и она боялась, что ей припаяют именно это. В 20-каком-то году ее эта подпольная группа послала в Харьков, в харьковский Университет, и она там распространяла листовки. И про это ей ничего не сказали, а придумана была история идиотская, что в издательстве была троцкистская группа… И по этому поводу вызывали авторов у нас, в том числе была такая свидетельница Козлова, или Попова. В общем, лучшая подруга оказалась свидетельница. Дьяконов, потом он стал директором краеведческого музея, это был ее лучший друг. Но тоже был вызван на очную ставку, и явно был уже подготовлен, плакал уже этот человек. Больше всего она говорила о профессоре Эйлере, настоящем члене оппозиции, который был сослан в Казань. Они стали друзьями, и он сотрудничал в газете - какие-то заметки писал - чепуха, но так или иначе она о нем говорила, а он был блестящий эрудит, и интеллектуал, настоящий европейский левый интеллектуал.

- А были у Вас случаи предательства бывших друзей?
- Вы знаете, вот во время перестройки мне разрешили в архив Татарии прийти вместе с телевизионной группой, две телевизионные группы снимали. И принесли дело мамы - в палец толщиной, почищенное, конечно. Невероятно просто, там не было ни одной очной ставки… Но там я вдруг вытащил маленькое письмо - копию письма из Казани в Магадан. И казанские гэбисты просили магаданских прислать копию дела Гинзбург в связи с началом разработки ее сына - студента мединститута Аксенова Василия. И вот тогда они начали меня уже готовить к лагерю. Потому что было такое постановление негласное, что дети таких крупных врагов народа должны после двадцати лет отправляться в ГУЛАГ. Потом выяснилось, что кое-кого из моих друзей вызывали, сильно жали, никто вроде не пошел на донос, никто не пошел…

- Когда Хрущев на Вас кричал: «Вы нам мстите за отца!» - в чем он увидел этот факт?
- Никакой жажды мщения не было. Отвращение - было, а ненависти вообще не было. А Хрущеву тогда дали ложную ориентировку. Ему сказали: отец Аксенова расстрелян. Действительно, отца присудили к расстрелу без права пересмотра. Это в газетах. Но он был единственный из крупных татарских лидеров человек, которого судили открытым судом. Просто открытый суд с публикой даже. У него был адвокат, и все это в открытую так было, и вот расстрел… И очевидно, в ЦК попал тот документ, что он был осужден без права пересмотра, и что он расстрелян. Вот эту информацию дали Хрущеву перед встречей Партии и Правительства с писателями. Поэтому он и кричать начал на меня: мстите за смерть вашего отца. Я сказал: «Никита Сергеевич, он жив!» Тот как-то задрожал весь вообще, кукурузник. И обернулся к Ильичеву, который все это проводил. Ильичев что-то начал шептать, шептать... И тогда он сказал мне по-идиотски, у него же речь была ужасная, похлеще, чем у Виктора Степановича, Он сказал: «Так что вы плюете в котел из которого пьете!!»
Мой отец был председатель Горсовета, то есть мэр. Его арестовали за вредительство, за бухаринские отклонения, смешанные с троцкистскими отклонениями, бред, правда? И вот за это он получил расстрел. Но, поскольку у него был настоящий адвокат, его спасли!

- Василий Павлович, а что в ваших произведениях того времени увидели антисоветское?
- А все антисоветское. Мало любви к Советскому Союзу, мало любви к Партии родной, вообще ноль любви, одни насмешки... А что там можно было увидеть? Ничего там нельзя было увидеть. Тут были такие товарищи, которые все время в Партию давали знать, что Аксенов - враг. Грибачев, например. Он даже высказался, когда уже нас выслали - вот мы предупреждали, а нам не верили. А это настоящий враг! Хитрый, сильный, опасный враг - как про меня говорили чекисты.

- Как Вы думаете, почему эпоха оттепели сменилась застоем? Есть ли параллель с тем, что происходит сейчас?
- Я не знаю, это вообще восторг какой-то был, тогда, во время оттепели. Я тогда просыпался каждое утро с чувством восторга. Что все меняется, все поразительным образом меняется... Изменения были какими-то головокружительными! Вдруг открывал газету и видел рекламы, объявления о гастролях западных артистов, балет на льду, оперы Гершвина...

- А почему все кончилось?
- А с какой стати нам должны были отдавать все? Мы-то думали, что они нам все отдают. Казалось, все, уже прежде опошленное и смятое, теперь будет улучшаться, теперь будет свобода приближаться, вот будет и все такое… На самом деле ничего этого они и не собирались делать.

- Василий Павлович, «Вольтерянцы и вольтерьянки» недавно получили премию Букера, а какие награды вам дороги? Какой наградой бы Вы сами хотели себя наградить?
- Я бы даже сказал, что Букер не только первая отечественная награда, но и вообще единственная награда. Я не получал никаких наград в Америке, ведь там в эмиграции вообще никто не получал никаких наград… Бродский получил, но он там работал на эту тему основательно. А Александр Исаевич – по политическим делам. Бродский не был задействован в политике. А Александр Исаевич замечательный писатель, и, в общем, по заслугам он получил. И мы должны гордиться таким писателем. Но, в принципе, в общем-то это очень сильно было мотивировано политической борьбой того времени.

- Какую свою книгу Вы считаете лучшей?
- «Вольтерянцы и вольтерьянки» - это далеко не худшая книга. Это одна из самых лучших книг моих. Главным образом потому, что мне удалось создать новый язык там, в этой книге. Я никогда не мог представить себе, что я это смогу. И в отчаянии каком-то я хотел бросить все это дело, и вдруг все это у меня вдруг потекло замечательно и возник драйв! Я три года готовился к этой вещи, и полтора года писал. Вот так пошло все здорово, с наслаждением. И я это наслаждение до сих пор помню. Я помню замечательное наслаждение «Москва ква-ква», это для меня просто восторг какой-то. И последнюю вот недавнюю книгу «Редкие земли» тоже ценю очень.

- А от «Ожога» Вы просто очень устали?
- Ну не то, что устал. Это очень сильная вещь, на мой взгляд, «Ожог» вообще долгое время я считал своим шедевром, и сейчас считаю шедевром. То есть я бы хотел сказать, что у меня начался второй период, а может и третий - наиболее плодотворного такого романосочинительства. И вот эти книги, относящиеся к этому периоду - периоду эмиграции, высылки из родной страны. Мой этот творческий период опровергает навязываемую мысль, что русский писатель не может писать за пределами родины. Может. Может писать и за пределами родины.

- Для себя я открыл Вас в «Поисках жанра». А не было ли соблазна сделать «Поиски жанра» частью «Ожога»?
- Нет, нет, хотя это были подходы к «Ожогу», это Вы правы, это был подход к «Ожогу». Но это, в общем-то, все-таки, другая история

- В нашем поколении любить Валентина Катаева было не модно. Кто назвал его стиль «мовизмом»?
- Он сам. Он сам назвал. Он знал французский. И знал, что такое «мове». И он тогда подружился с нами, с его молодыми писателями. Мы все из «Юности» возникли, и он нас открывал, да. И в конце 60-х мы стали к нему ездить с Гладилиным. С другими авторами «Юности», и Вознесенский. И он очень наслаждался обществом молодых писателей.

- Вы его считаете своим учителем?
- Конечно. Он замечательный писатель, замечательный. Хотя циничный до предела человек. Мы уже этого не допускали для себя. Хотя про него говорили: ну, там, старик может себе это позволить.

- Вот «Остров Крым». Ваш герой говорил: «Все стукачи!» Так все стукачи, или нет?
- Каждый пятый. Говорят, что это точная цифра: каждый пятый. Они говорили, что хотели перевести все это на другую градацию, каждый третий. Но они не добились этого. Они и сейчас говорят: «Вот вам результат - перестройка, полный раздрай такой… Мы же говорили, что надо переходить, товарищи, к «каждый третий», тогда было бы все нормально!»

- А вот Ваша фраза: «Наших мальчиков нельзя никуда пускать, ни в джаз, ни в литературу, они везде начнут харкать печенкой и хрипеть обрывками легких!» Что, до сих пор?
- Я думаю, что отчасти успокоились. Хотя в общем-то все еще живы люди, которые абсолютно уверены, что русские вот такие вот то ли свиньи, то ли мазохисты, то ли садисты. Я вчера смотрел фильм «Двенадцать» Никиты… Вот начало было очень завлекательное, и казалось, что как будто бы входит в ту тональность, которая должна быть в этом фильме. Я-то помню еще «Двенадцать рассерженных мужчин» Люметта, я не мог вообще оторваться от этого, Ланкастер и все такое… А тут началось такое, что нужно обязательно доказать: мы забыли, что мы-то русские. Вот такие хамы, такие гады, такие дураки, что ничего не можем делать.. И потом каждому из этих ребят дают возможность высказаться…

- А как Вы отказывались от всего, и потом согласились на такой праздник большой Аксенов-фест в Казани - что ждать зрителям, что они увидят?
- А как я мог отказаться от такого? Ведь это моя родина. Это все очень близко к моей сути вообще - Казань, детство. И вдруг появляется Андрей Макаревич, мой молодой друг. Ну, уже не молодой, вообще-то так между нами, замечательный парень, чудный музыкант... и все воспоминания о джазе... Я не мог, хотя я не очень хорошо себя чувствую, я не мог отказаться. И надеюсь, что все пройдет там более-менее. Вообще интересное здание само этого Оперного театра, я его так и не увидел. Оно при мне не было достроено. Хотя его начали строить в каком-то году, и потом когда отца выгнали из Горсовета и бросили на театр, он строил этот театр, не достроил, началась война, во время войны не строили. Потом пришли целые колонны немецких пленных, начали строить. Не достроили - их разогнали. Театр все стоял, мы кончали институт, учились, курс за курсом проходил. Театр все стоял, моя тетя Ксения отдала полбуханки одному немцу. Тот разрыдался, пленный, и стал ей пуговицу давать медную свою, от шинели. А тетки вокруг ее чуть не растерзали: как ты смеешь! Этим гадам! Давать хлеб! А он все стоял, стоял, этот театр. Потом я уже переехал в Ленинград, и вот где-то там в это время он достроился. Я там не был…

- Идеалистом сейчас трудно быть? Нет веры в будущее для человека, который хочет сделать много миру добра?
- Ну да. Я должен сказать, что у меня была такая история к концу моей американской деятельности: я вдруг подумал, что мы находимся на закате романа, как жанра, и что роман вообще валится вниз - во всем мире, включая и Россию. Я стал эту тему развивать, выступал в американских университетах. Я помню очень хорошо, Университет в Майами, это не Южный Майами, а это Огайо - огромный Университет, и я там на эту тему прочел лекцию, и все стали ругаться со мной, потом друг с другом, кричали, орали. Так что, больше не заниматься написанием романов вообще?! И я склонялся к тому, что надо подводить черту, и то, что я написал - это огромный роман «Кесарево свечение», при помощи которого я хотел сказать «до свидания», 20-й век и жанр романа…И вдруг меня повело как раз вот на романы, и я стал писать один за другим, и вдруг оказалась такая вот увлеченность, и работа - опять наслаждение жанром. И в конце концов я подумал, что это мое личное дело. Я не собираюсь на этом делать никаких денег. Если будут, придут деньги - окей. я не возражаю, успех тоже не надо от него отказываться. Но, в то же время, ты не должен преследовать успех, пусть успех преследует тебя - вот такая была точка зрения. И, в общем, этот вопрос для меня остался открытым.

- И последний вопрос: уже 25 лет мучаюсь, не могу расшифровать, что такое - "УПВДОСИВАДО и ЧИС" в Вашем "ОЖОГЕ"?
- "УПВДОСИВАДО и ЧИС"? Это... это... ой, Вы знаете, я забыл!

В тот январский день 2008 года, когда с Василием Павловичем случилось несчастье, я опять был в Казани.
Сразу же пошел в храм и долго молился Казанской Божьей Матери.
Молил о Чуде.
Наверное, оно произошло, но какое-то другое.