Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

11 May 2009

Портрет

Мальчишки во дворе играли в «расшибалочку», с удовольствием пробуя на вкус новое слово «ёптыть», а репродуктор на всю громкость исходил счастливыми и бодрыми голосами московских дикторов, так что спрятаться от него было невозможно не только в гараже, но и в самом дальнем уголке маленькой квартиры украинского райцентра Белая Церковь, стоящего на берегу речки Рось, некоторыми до сих пор полагаемой колыбелью великого племени росичей.

- …овского Военного Округа генерал армии Афанасий Павлантьевич Белобородов! Принимает парад Министр Обороны СССР, Маршал Советского Союза Родион Малиновский!

Леонид Абрамович Ревельский выгнал из гаража свой «москвич» и раскрыл все двери, чтобы проветрить салон. Он давно собирался почистить гараж и наметил это на день субботника, две недели назад, но в тот день пришлось драить весь сумасшедший дом, то есть районную психиатрическую лечебницу, заведующим которой он значился в трудовой книжке вот уже как два месяца.
То есть, не самому, конечно, драить, этим занимался весь врачебный коллектив, но возглавить-то его было надо?

- Валерка, ёптыть, гони биток!
- …вляю вас с праздником Первого Мая! – Ур-ра!.. Ур-ра!.. Ур-ра!..

Леонид Абрамович осмотрел банки с засохшей краской, и с сожалением понял, что ее пора выбрасывать. За краской из гаража вылетел и другой многолетний хлам.
Наткнувшись на пачку немецких журналов по психиатрии, он надолго задумался: выбрасывать, или отнести на работу. Решение так и не было принято, в результате связка заняла свое старое место до лучших времен. В углу за колесами стояла какая-то картина, Ревельский не помнил, что и когда он туда поставил, поэтому аккуратно взялся за раму обеими руками, вынес наружу, повернул к себе и… вздрогнул от неожиданности.
Это был Сталин.
Репродукцию официального портрета кисти Томского в свое время распечатали чуть не в миллионе экземпляров, и когда-то она красовались над головами хозяев всех кабинетов от Берлина до Пекина.
Портрет и вправду был хорош. На груди у Генералиссимуса скромно и монументально держалась одинокая звезда Героя Советского Союза, а сам он, слегка улыбаясь в усы, с добрым прищуром смотрел куда-то вверх и налево, как будто, именно оттуда в лучах неземного света уже спускался Архангел Коммунизма, о скором пришествии которого так долго твердили настоящие большевики.
Доктор Ревельский вспомнил, как портрет оказался у него в гараже.
Раньше он висел в Красном уголке больницы, в том крыле, куда больные не допускались, но в феврале 56-го из Москвы стали доходить непонятные слухи, а в марте заведующего вызвали в райком. Когда наутро после этого Леня Ревельский пришел на работу, старик Левин стоял бледный в коридоре с дрожащими губами и смотрел на закрытую дверь Красного уголка так, как будто за ней притаилась группа буйных, вооруженных топорами и вилами.
- Что будем делать, Ленечка? – спросил он почему-то шепотом, - оставлять висеть – нельзя, выбрасывать – тоже…
Леня с утра от корки до корки проштудировал «Правду», и состояние свое словами передать не мог. Всего три года назад вышел он из лагеря, где отсидел «пятерку» почти от звонка до звонка. За что? Смешной вопрос. За «что-то» давали не меньше десяти. Старика стало жалко, и он принял решение: сам отпер дверь Красного уголка, подошел к стене, подвинул себе стул и осторожно снял Его с гвоздя.
Выбрасывать не стали, но и в больнице не оставили, благо Ревельский жил неподалеку, и поздно вечером после смены отнес портрет к себе в гараж.

- …выходят курсанты Дважды Краснознаменной Военной Академии имени Дзержинского! Выпускники этого учебного заведения сегодня с честью несут службу не только на просторах нашей Родины, но и во многих дружественных странах. Они зарекомендовали себя…
- Шурк, ну, таким битком и я бы выиграл… Давай еще, в долг, а?..
Доктор присел на чурбачок около гаража, достал «беломор» и закурил.

Фронтовика Ревельского взяли через пару месяцев после того, как он вернулся в родной Киев и устроился на работу в больницу. О чем конкретно был донос, ему, конечно, никто не сказал. Кололи, как водится, на шпионаж, но с уликами было плохо.
Перед тем, как попасть на зону, он полгода сидел в здании тюрьмы, практически, напротив собственного дома. Когда вели по коридору, в одном месте, если хорошо подпрыгнуть, можно было разглядеть краешек своего окна и увидеть – горит в нем свет, или нет.
За это, правда, конвоир сзади бил по почкам, но водить на допросы продолжали именно по этому коридору.
Компания у них в камере подобралась веселая донельзя: Леонид Ревельский – еврей, фронтовик, капитан медслужбы, Панас Варварив – «западенец» из банды «зеленых братьев», разбитой где-то под Станиславом, и Гюнтер Вальс – офицер гестапо, натворивший дел где-то на Украине и недавно выданный англичанами в полном соответствии с Ялтинским договором.
У кого-то в НКВД было очень своеобразное чувство юмора, чтобы поместить их троих в одну клетку. Примерно, через неделю молчания Варварив впервые предложил сокамерникам сало, которое принесла в передаче его старуха-мать. Немец взял сразу, Ревельский замешкался, но понял, что отказываться нельзя.
Потом, после допросов, Лене неоднократно приходилось работать с Панасом как врачу, и мало-помалу они даже подружились. А с Вальсом Ревельский, чтобы не сойти с ума от безделья, стал изучать баварский диалект немецкого языка, в чем и преуспел настолько, что через пару месяцев заслужил сдержанную похвалу своего учителя.
Когда немца увели «на гиляку», слёз, конечно, ни у кого не было. Он встал, щелкнул пятками и, поклонившись, сказал в том смысле, что неплохо бы всем, там, наверху, несколько месяцев посидеть в одной камере с теми людьми, кого они считают самыми страшными врагами своей нации. Тогда, войны закончатся сами по себе.
Скоро состоялся «суд» и над Ревельским, его направили в лагерь возле Лабытнанги на Обской Губе.

- …мание! Идет тяжелая артиллерия! На Красной Площади – баллистические ракеты класса «Земля – Космос – Земля», которые уже несколько лет ломают коварные планы всех поджигателей войны! И сейчас, наверное, империалистические ястребы в высоких кабинетах за океаном злобно кусают себе локти, глядя на несокрушимую мощь этих надежных стражей Мира во всем …
- Валерка, ёптыть, а давай не жухать!..

Точно такой же портрет, только больше размерами и написанный маслом, обычно вешали над сценой в клубе их лагеря. Какой-то зэк-художник в свое время старательно скопировал его с репродукции, чем скостил себе срок почти на половину. С этим портретом однажды приключилась история, о которой сейчас без смеха не вспоминалось, а тогда у двадцатисемилетнего Леньки появились первые седые волосы.
Перед праздничным концертом в клубе Ревельский был одним из тех, кому поручили оформление сцены. Портрет, как обычно, стоял у стены, ожидая водружения. Дежурный офицер с очаровательной фамилией Рыльник ходил за кулисами в до блеска надраенных сапогах, постукивая по ним стеком на манер английского колонизатора, и следил, все ли в порядке. Внезапно он остановился рядом с Вождем и внимательно к нему присмотрелся. Потом присел на корточки и принюхался. Сначала Миша следил за его маневрами с улыбкой, а когда понял, в чем дело, похолодел.
Меж тем офицер резко распрямился, выхватил пистолет, навел его на Ревельского и заорал:
- Стоять! Смирно! С-сука! Кто? Кто, я спрашиваю?!! Это ты? Ты? Отвечать, отвечать, падла!
Ревельский уже понял, в чем дело, но показывать это было нельзя.
- О чем вы, гражданин начальник?..
- Ма-алчать! С-сука, гад фашистский, морда жидовская! Это ты мочился на портрет товарища Сталина?
- Да нет, что вы, как можно…
- Ма-алчать, гнида пархатая, я вам тут сейчас покажу!.. Кто?!! Все сюда, падлы, все смирно, всех перестреляю!
За кулисами работали человек пять зэков, под присмотром двух молоденьких вертухаев. Рыльник построил зэков на сцене, перепуганные солдатики встали рядом с ним. Он орал, тряс пистолетом, но никто, естественно, не признавался.
И тут Рыльника осенила гениальная идея. Он замолчал на несколько секунд, а потом, повернувшись к одному из солдат, вкрадчиво произнес:
- Нурмухамедов, а вот давай-ка сюда какую-нибудь банку!
- Какую банку, товарищ капитан?
Рыльник снова сорвался:
- Венского, бля, стекла!!! Да любую большую банку, мудак!
Нурмухамедов убежал, а Рыльник, опять постукивая по голенищу стеком, ласково улыбнулся и сказал, обращаясь ко всем зэкам:
- Значит так, шпиёны английские, эту идеологическую диверсию совершил кто-то из вас, причем, – минут десять назад. Сейчас товарищ ефрейтор принесет баночку, а вы ее аккуратненько будете наполнять. А у кого не получится – тот, значит, и испоганил образ отца нашего родного! Что с этой сволочью надо сделать? Правильно, расстрелять! Эх, жаль, что сейчас не военное время, я бы сам этого гада, прямо тут, своею не дрогнувшей рукою… Ну, ничего, долго с ним и закон чикаться не будет…
Весь ужас положения заключался в том, что Ревельский ровно пять минут назад бегал в клубный туалет, но никто этого, конечно, не видел. Рыльнику на это было, тем более, наплевать. Он уже, наверное, предвкушал поощрение от начальства за «проявление чекистской смекалки при изобличении злобного врага народа, притаившегося среди вставших на путь исправления».

- …советские спортсмены и трудовая общественность столицы! С Мавзолея их тепло приветствуют Никита Сергеевич Хрущев, Анастас Иванович Микоян, Алексей Николаевич Косыгин, Николай Викторович Подгорный и другие руководители партии и прави…
- Толик, тебя мамка домой зовет, говорит, хватит по улице шататься!
Доктор Ревельский еще раз внимательно посмотрел в глаза портрету. Честно говоря, он и сейчас не мог понять, откуда у его организма тогда взялась жидкость, спасшая ему жизнь.

Когда Нурмухамедов принес железное ведро, ни у кого из стоявших около занавеса осечки не произошло. Рыльник орал, плевался, тряс пистолетом, но в результате все закончилось тем, что портрет начисто отмыли, сбрызнули «шипром» и повесили на законное место. На вечерний концерт приезжало серьезное начальство, и скандал без виновного, никому не был нужен.
Концерт тогда получился отменный, но это и не удивительно: в их бригаде были настоящие артисты, даже из Ленинграда и Москвы, с некоторыми из них Леонид Абрамович и сегодня переписывался.
А в марте 53-го Вождь взял да и умер.
Никто от него этого не ожидал, а вон как получилось. Через пару месяцев пришла амнистия, та самая, «бериевская», по ней Ревельский и попал домой. Вернее, не домой, а сюда, в Белую Церковь. В Киев было нельзя, потому что «сто первый километр» до 60-х никто не отменял.
А как отменили и реабилитировали вчистую, так сразу сделали Леню Ревельского главврачом, и он сам решил здесь остаться.
В больнице все вздохнули с облегчением и стерли с таблички на его кабинете немного обидные буквы «И.О.».

- На площадь выходит колонна передовиков производства Калининского района города Москвы, столицы нашей Родины! Возглавляет ее знатная чесальщица Третьего Московского Камвольного комбината, Герой Социалистического Труда, Анна Самойловна Тарабукина! Всю свою трудовую жизнь Анна Самойловна…
- Ребцы, я почесал. Шурик, теперь ты мне сорок копеек должен, усек? Ну, покедова!

Доктор Ревельский затушил окурок, проводил глазами уходящего мальчишку, и вдруг, неожиданно для самого себя, крикнул двоим оставшимся:
- Ребята! Подойдите-ка на минуточку!
- Ну, чего, дядь Лень?
- Валера, вот посмотри сюда, на портрет. Знаешь, кто это такой?
Валерка вытер нос, не понимая, чего от него хотят, перевел глаза на приятеля, почесал затылок и сказал:
- Не-а… Военный какой-то, да?
- Шурик, а ты тоже не знаешь?
- Не, дядь Лень. Хотя… на Пржевальского похож, он у нас в школе висит! Он?
- Нет, Шурик, не он. Ладно, давайте, бегите по своим делам.
- А, правда, кто это?
Доктор Ревельский прищурился на солнышке, улыбнулся и ответил:
- Да, так… в общем – никто. Я и сам уже забыл. Давно это было.
Мальчишки развернулись и пошли к оврагу, а Леонид Абрамович Ревельский аккуратно взял Портрет и понес его в сторону помойки.

Эту историю мне рассказала дочь того, кого я назвал здесь Леонидом Ревельским.
На самом деле у него было другое имя, но Маринка и ее мама Алина Петровна, прочитав рассказ, на два голоса затараторили, что и мальчишки тогда были другие, и в гараже все было не так… Словом, степень документальности их не удовлетворила.
Они согласились только с тем, что, когда он нес на помойку старую раму с выцветшим усатым изображением, счастливее его на земле не было ни одного человека.