Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

18 February 2014

Школа и три "невстречи" с Галичем. 1974.

Не помню, когда услышал его впервые, видимо году в 70-м, но точно знаю, что это была катушка №17 пленки «Тип-2» отцовского магнитофона «Астра», где на экономной скорости 9,5 м/мин были записаны два часа песен, не похожих ни на кого другого: ни на брутального Высоцкого, ни на эстетского Окуджаву, ни на едкого Кима…
По голосу это был настоящий мужик, по образу речи аристократ, а по стихам глубокий мудрец. А кроме того, человек, испытывавший мучительную боль от всего, что происходило в его стране, и преломлявший ее в мудрые аллегоричные баллады или в исполненные злой иронии «монологи от первого лица».
Его песни тогда сразили меня наповал: оказывается, писать и петь «не по-советски» можно было и на русском языке! Оказывается, настоящие – не только «Битлы»! Значит, и у нас, в СССР, есть чем гордиться!
До сих пор я многие песни Галича помню наизусть, учусь по ним актерскому наблюдению и умению точно и кратко выражать свои мысли…
А 30 марта 1974 года произошла наша первая «невстреча». Точно помню, что это была суббота, часов пять, и мы, жадные до событий девятиклассники, ждали традиционной встречи выпускников нашей школы. Я сидел в классе и что-то читал, когда в дверь влетел зашпыхавшийся Сашка Цирлин и выпалил:
- Там, внизу, Валерия только что Галича не пропустила! С гитарой!
По лестнице я буквально летел и уже через несколько секунд был у входной двери, собираясь выскочить на улицу.
- Миров! А ну-ка подойди сюда!
Этот голос не допускал возражений.
При всем моем тогдашнем вольнодумстве уверенный голос, статная фигура и плакатно-советское лицо Валерии Александровны Сытовой, нашей директрисы, творили чудеса. Я, как и полагалось ученику нашей 35-й спецшколы, медленно повернулся и, удивляясь своей покорности, механически пошел на голос удава Каа…
Педагогические приемы Валерии Александровны были довольно грубы, но действенны. Два-три раза в неделю с восьми до половины девятого она стояла среди дежурных при входе в школу и деловито разворачивала всех длинноволосых или пришедших в джинсах, а в случае отрицательного пола, еще и накрашенных. Кроме того, нашей Снежной Королеве ничего не стоило во время большой перемены спокойно зайти в мальчиковый туалет и записать фамилии всех курящих, чтобы потом, через дневник, отправить послание родителям.
Как-то однажды, помню, мы решили ее проучить, и когда стоявший «на атасе» Масик возгласил о ее приближении, шестеро оболтусов бодро спустили штаны и в позе двуглавых орлов разместились парами на трех школьных очках …
Думаете, проняло? Щаз! Она равнодушно провела глазами по нашим лицам и удовлетворенно произнесла:
- Никто не курит? Ну, вот и хорошо.
И в комсомол меня тогда никак не принимали, причем по ее личному решению. Всякий раз, когда я с этой корыстной целью приходил на заседание Комитета Комсомола школы, там сидела Она, и вступление в заветные ряды «передового отряда советской молодежи» автоматически откладывалось.
Однажды ребята узнали, что Валерия больна и специально созвали в этот день Комитет. Я обрадовался, надел к случаю белую рубашку, но… и в этом случае кто-то ей стукнул. Видимо, по телефону. В самый ответственный момент неожиданно открылась дверь, Снежная Королева уверенно вошла в помещение и спокойно вынесла традиционный приговор:
- Я думаю, что рановато пока, еще не достоин.
И все бандерлоги покорно, чуть не хором, повторили:
- Н-не досто-ои-ин…
В результате, после девятого класса я из школы ушел. Дорогие мои родители решили дальше не рисковать моим поступлением в институт и уговорили меня на эту «эмиграцию». В новой школе вступление в комсомол состоялось через неделю после перехода, для этого стоило лишь один раз «проставиться» комсоргу класса и секретарю Комитета Комсомола. Слава богу, что Валерия хоть туда за мной не побежала!
Парадокс этой женщины заключался в том, что ни злой, ни вредной она не была. Просто, так уж выстроился ее идеологический скелет, и ничего нельзя было поделать, но при этом, она по-своему нас любила! Уже в 80-е, когда Валерия Александровна Сытова доросла до Заведующей РОНО, члена Горкома КПСС и Депутата какого-то властного органа, многие из нас обращались к ней по поводу устройства в ясли и детские сады своих отпрысков. Снежная Королева по старой памяти принимала всех без очереди, улыбалась, поила чаем с конфетами и неизменно удовлетворяла все просьбы…
На тридцатилетие нашего выпуска мы собрались почти в полном составе. Большинство были с женами, некоторые с детьми, а трое привели с собою вечно активных мам. Четверо вообще прилетели из Америки! Кроме того, мы решили собрать и учителей – всех, кто еще может. В огромном зале ресторане Валерия, как встарь, чувствовала себя в центре внимания, сидела довольная и счастливая, такая же статная и почти не постаревшая. А во время моего тоста залезла к себе в сумку и протянула какой-то сложенный листок.
Развернув его, я с удивлением узнал свое детское стихотворение, посвященное Галичу, которое она отобрала у меня в 9-м классе на уроке математики…
Вот голос этой матроны и позвал меня в тот момент, когда я собрался бежать вдогонку за любимым поэтом. Не помню, какой повод она выбрала в тот раз, но как только «проработка» закончилась, и я вылетел в переулок, следов человека с гитарой уже не было…
Я вернулся в класс, и мы с ребятами начали гадать, а с чего он приходил? Неужели, тоже окончил нашу школу? Но этого же не может быть! Фотографии выпускников каждого года висят на стенах актового зала, и никакого Галича там нет. Более того, на групповых фото конца 30-х не было даже пустого окошка, откуда его портрет мог быть изъят! Да и вообще, не наврал ли Цирлин?
Тайна эта открылась мне через много лет, но об этом чуть позже. А тогда мы, малолетние диссиденты, могли только плакать об утерянной возможности послушать любимого поэта и удивляться, с чего бы он вдруг – и к нам?
Мы еще не знали, что в марте 74 года решение о не совсем добровольной эмиграции было уже принято, и Александр Аркадьевич искал любую возможность оставить память о себе… Но нет! Бдительная Валерия не могла допустить идеологической диверсии отщепенца, который планировал тяжело поранить наши незрелые детские души.
Впрочем, души эти к тому времени уже изрядно подгнили. Надя Кеворкова, будущая экстремальная журналистка, уже тогда издавала и распространяла рукописный журнал в защиту Солженицына. Саня Цирлин и Аркашка Цимблер активно диссидентствовали, а через три года отличились, срывая красные флаги в «День 7-го Ноября», что впоследствии стало сюжетом фильма Урсуляка «Русский Регтайм». Да и сам я был уж совсем не далек от них…
Кстати, должен признаться, что я – классический пример трусливой мудрости коммунистических паханов, опустивших железный занавес и не пропускавших свежий воздух информации в свой темный и затхлый барак. Дело в том, что все мои чаяния и увлечения базировались на том, что до меня этот воздух, как раз, доходил, причем даже без пропагандистской адаптации на «Голосе Америки»!
Моя мама с 1953 года работала в системе УпДК, обучая русскому языку иностранных дипломатов. Среди ее учеников я помню датчан, канадцев, финнов, арабов, но лучше всего она прижилась в Королевском Посольстве Норвегии. Каждый понедельник она приносила с работы уже просмотренную Послом прессу: толстенную газету «International Herald Tribune», цветной «Newsweek», конкурирующий с ним «Time», а до 1972 года и полноразмерный «Life». Сначала я из них только вырезал цветные портреты рок-музыкантов, а потом стал и новости читать.
Кстати, как и большинство поклонников тотально запрещенного Галича, я понятия не имел, как он выглядит, и впервые увидел его фото уже «оттуда»: «Newsweek» напечатал растерянно-счастливый портрет Галича по прибытии в Норвегию…
А приглашение и норвежскую визу Галичу выдавал близкий друг нашей семьи, мамин ученик, Посол Королевства Норвегии Петер Гравер. В тот день я встречал маму с работы, и если бы она сказала мне об этом, то я мог бы постоять у Посольства еще несколько минут, и встретить его…
Но нет. Совершенно сознательно мама мне ничего не сказала. Сегодня-то я ее понимаю …
А узнал я об этом через несколько дней. В одну из теплых июньских суббот мы приехали в Красную Пахру в гости к маминой подруге Люсе Кирсановой, вдове знаменитого советского поэта. Кроме нас там были еще две пары: Юрий Нагибин с женой Аллой и врач-психиатр по фамилии Жоров с молодой спутницей. За столом вдруг завязался пикантный разговор: весьма пожилой Жоров уточнил свою специальность:
- Я сексопатолог. А точнее, сексолог, хотя в Союзе такой профессии не признают. Но в остальном мире она есть и очень дорого стоит, посмотрите только, как ко мне относится моя подруга, а ведь мне уже скоро семьдесят!
При этих словах юная красавица с улыбкой склонила голову и поцеловала его пальцы… Моим предкам за столом стало очень неуютно, и мама с радостью перевела разговор на другую тему: интересовавший всех литераторов вопрос о визе и предстоящей эмиграции Александра Галича. Тут я и узнал об уже второй «невстрече», собрался было поскандалить, но вдруг Жоров произнес страшное:
- Знаете, а я ведь завтра в Шереметьево его провожаю …
- Кого? – вырвалось у меня.
- Сашу Галича. У него самолет на Вену…
- Совсем?
- А как еще бывает?
- А можно я… с вами?
Жоров уж было открыл рот, но тут резко вступила мама:
- Вот прямо сейчас! Ты хоть думай, что говоришь-то!
Мне было 15 лет, но я, конечно, это уже понимал. Прекрасно понимал, как мое присутствие на проводах любимого опального поэта могло отразиться на дальнейшей карьере моих дорогих родителей.
Я вышел на улицу и долго бросал ножик в сосну, стоявшую сзади огромного дома. Вот и третья «невстреча»…
А потом история вдруг продолжилась!
Знаете, что такое «собачья дружба»? Если у вас никогда не было собаки, то не знаете. Дело в том, что в советские годы ровно в 9 часов на улицы, дворы и пустыри больших городов десятки тысяч людей выходили выгуливать своих мохнатых друзей. Почему ровно в 9? Да потому, что один фильм по телевизору уже кончался, а следующий – только через полчаса, не программу же «Время» же смотреть же!
Люди выходили – кто с книжками, кто с фляжками, у них завязывались знакомства, романы, дружба… Мой Бурбон очень любил играть с Велгой, очаровательной девочкой-сеттером, хозяина которой, носатого сутулого армянина, звали Анатолий Суренович. Он был музыковедом, журналистом, сыном знаменитого хореографа Татьяны Сац, а заодно и самым первым мужем нашей «банановой фигуристки» Ирины Родниной. Фамилия его была Агамиров.
Через 20 лет его потрясающие «Записки АСа» покорят всех на «Эхе Москвы», а тогда, в середине 70-х, лишь я один каждый вечер с удовольствием выслушивал невероятные музыкальные истории его жизни… Он был наделен удивительным, хоть и мрачным, юмором, чего стоит, например, такая шутка:
- Сережа, вас не смущает, насколько одинаковы все советские эстрадные певцы? Я все жду, когда на эстраде появится пародист по имени «Муслим Мулерзон»!
И вот однажды у нас зашел разговор о Галиче… Я сказал, что он для меня выше всех современных поэтов и прочел тот самый стишок, посвященный ему. Суреныч помолчал и перед тем, как собаки развели нас по домам, попросил прочесть еще раз.
Уже сегодня, я могу его восстановить по листку возвращенному мне Валерией на нашем юбилее:

Господа, я вам буду очень признателен,
И прошу вас, послушайте вы меня…
Я, немного подумав, решил стать предателем,
Только вот, не запачкать бы имени…

Господа, не шумите, не выслушав,
И за этот грех не спешите судить меня.
Господа, вы же сами – предатели истины!
А ее-то за что, ведь она беззащитная…

Господа, господа, загадайте желание,
Ведь подумали с вами сейчас одно и то же мы:
Хорошо, что так редко мы слышим признания,
И поэтому кажемся мы совсем непохожими.

Господа, господа… Ах, простите, товарищи!
Что ошибся я несколько раз, это все не беда.
И не нужно смотреть на меня столь испепеляюще,
Это ж я просто так, пошутил, господа…

Прошло месяца полтора, наступило лето, наш огромный пустырь за Американским Посольством пополнился новыми собаками, но моя «собачья дружба» с Суренычем продолжалась. И вдруг однажды вечером он достает из кармана сложенный листок и читает:
- «…а теперь по поводу стихотворения твоего соседа. Щенячье оно, конечно, сопливое, но что-то в нем есть. В принципе, я бы мог опубликовать его в «Континенте», но мальчика жалко».
Я стоял, вылупив глаза:
- Это что?
- А это мне ответ от Саши пришел. Я ж тогда ваш стих записал и ему отправил…
Вскоре Александр Галич погиб. В Париже. Не буду вдаваться в подробности этой неясной истории, скажу только, что «Грюндиг» с тех пор – мой самый ненавистный бренд…
Встреча наша произошла уже в нынешнем веке, когда «железный занавес» совсем рассыпался, и я, доехав до Парижа, несколько часов просидел на Сен-Женевьев-де-Буа, у знаменитого надгробья, на котором год рождения написан с ошибкой…
Правда, в 90-е было еще несколько «странных сближений».
На излете «совка» я познакомился и несколько лет проработал вместе с блестящим режиссером советского телевидения, Евгением Гинзбургом, который был родственником Галича. В середине девяностых Ника Турбина познакомила меня с его дочерью, Аленой, а через пару месяцев мы подружились и с Гришей Михновым, его сыном, ныне православным священником, который безумно похож на отца…
Потом кто-то подарил мне пять кассет с полным собранием галичевских песен, которые я и так помнил наизусть, но одну из поездок в Питер на моей машине мы с приятелем тогда назвали «600 километров Галича».
И уж совсем неожиданным открытием для меня стал тот факт, что знаменитый кинооператор Валерий Аркадьевич Гинзбург – родной его брат!
Тогда я и решил выяснить много лет беспокоившую меня проблему:
- Скажите, а какую школу заканчивал Александр Аркадьевич?
- А никакую. Он после девятого класса из школы ушел, понимая, что больше ничему хорошему его там не научат, в театральную студию поступил. А до того учился в школе на Покровке, в Трехсвятительском переулке, номер не помню…
Это ж надо… тоже «ушел после девятого класса»…
Так и замкнулся этот круг.
Значит, это была правда, именно в мою родную школу приходил 30 марта 1974 года опальный драматург и поэт Александр Галич, мечтая спеть несколько песен перед однокашниками. Он надеялся, что хоть до нее, до этой самой школы, не дошел категорический запрет на его публичные выступления…
Но, все-таки, дошел.
Политика ГУЛАГа была в СССР абсолютной, и если однажды назвали тебя врагом, то оставался ты им пожизненно, везде и всегда.
И в то, что это античеловеческое время закончилось, я поверю лишь тогда, когда на серой стене рядом со входом в Московскую школу №1227, бывшую 24 БОНО, бывшую среднюю № 327, бывшую 35-ю английскую, появится мемориальная доска:
«В этом здании учился великий русский поэт Александр Галич»
А почему, собственно, нет, ведь имя «Большой Трехсвятительский» нашему Большому Вузовскому переулку как-то смогли вернуть…

Фото:

Внутренний вид подъезда нашей школы.
Актовый зал и класс в 1969 году (меня нет), на стенах - "Великие" и фото выпускников.
Мой любимый портрет Галича.
Сашка Цирлин в 1977 перед эмиграцией.
Валерия в 1975-м
Валерия в 2005-м
Цимблер и Цирлин в 2005-м
Я в 1974-м (сзади Валерка Сюткин)
Я в 2005-м
Наш Большой Вузовский, ныне Трехсвятительский переулок. Школа справа
Вход в школу