Топфотоп — здесь знаменитости общаются друг с другом и со своими поклонниками

6 November 2009

Званый вечер у рыбы.

«В Мадрид надо ехать в самом начале любви, - говорила ты, - Когда страсть такая жгучая, что смерти боишься меньше, чем разлуки. В Лондон надо ехать в середине. А в Париж надо ехать расставаться, когда любовь уже угасает. Когда двое знают, что каждая встреча может быть последней, но их это уже не пугает».
«А в Венецию? Когда надо ехать в Венецию?» - шутливо спросил я.
«А в Венецию надо ехать, когда тебя бросили. Но обязательно зимой».
* * *
Я пишу тебе из Венеции. Здесь сейчас зима.
Я никогда не понимал, как можно любить то, чего не знаешь. Ты любила Венецию, даже ни разу там не побывав. Сколько раз я предлагал тебе поехать. Ты отказывалась - тебе больше нравилось мечтать об этом городе, чем его увидеть.
Сейчас я думаю, что ты просто не хотела ехать туда со мной.
А еще ты любила Бродского. Ты читала мне вслух его замысловатые стихи и подшучивала, когда я говорил, что ничего не понимаю в этом хитросплетении слов и рифм.
Я любил книги про войну, в которых все понятно, где есть свои и чужие, где всегда знаешь, что надо делать.
Мой мир казался мне отчетливым. Теперь я понимаю, что он был просто черно-белым.
В моем мире счастливой женщине достаточно, чтоб ее любили и чтоб у нее была возможность покупать красивые и бесполезные вещи. «Только по-настоящему бесполезные вещи приносят человеку удовольствие, - говорила ты, – Стихи, музыка, цветы, духи, вечерние платья, золотые браслеты, морские камушки...»
В моем мире женщины не уходят из больших домов в съемные комнаты на окраине. Не уходят, не сказав ни слова, не взяв с собой ничего. В моем мире женщины уходят к другому мужчине. С этим я еще смог бы смириться. Так время от времени случается. Я бы тебя возненавидел и забыл.
Однажды ты сказала: «Чтоб понять человека надо прожить с ним четыре времени года». Ты ушла на следующий день после нашей годовщины.
Ты вернулась в свой мир.
И поэтому я сейчас в Венеции. С томиком стихов Бродского.
Вот уже две недели я живу в маленькой гостинице на окраине. Мне кажется, ты выбрала бы именно такую.
Портье зовут Лука. На левой руке у него не хватает двух пальцев. Иногда, возвращаясь из города, я вижу, как сидя за стойкой, он гладит серого кота.
Я думаю, что острее всего отсутствие пальцев Лука ощущает именно тогда, когда касается мягкой кошачьей шерсти.
Кажется, жители Венеции пытаются за зиму отдохнуть от вежливости. Поэтому я не чувствую себя здесь туристом. Кроме того, незнание языка в чужой стране дает массу преимуществ. Ничто не заставляет тебя становиться невольным соучастником мелких бытовых спектаклей, не отвлекает от роли созерцателя.
Завтракаю и ужинаю я в маленьком кафе в десяти минутах ходьбы от гостиницы. Там в основном собираются постоянные посетители, но я уже перестал вызывать у них любопытство. Я заказываю кофе и булочки с сыром. Иногда маслины. Приносит мой заказ Мария, официантка. Увидев ее впервые, я растерялся: никогда до этого я не встречал таких неправдоподобно красивых женщин. Только на картинах Боттичелли.
Самое странное, что никто кроме меня, кажется, не замечает, насколько она совершенна. Даже сама Мария. Посетители просто делают заказ, мельком взглянув на официантку. Наверно, потому, что эта красота стала для них уже обыденной. Они знают Марию с детства, знают, как зовут ее мужа, сколько у нее детей, знают, что она не особенно расторопна и часто путает заказы, может, знают даже, что у нее скверный характер, и она часто ругается из-за чаевых. Но я ничего этого не знаю, поэтому в моих глазах она совершенна.
Так удивительно – видеть то, чего не замечают другие.
Возможно, однажды я скажу ей об этом.
Вечером я заказываю лазанью или каннелоне и дешевое вино из большой бочки в углу.
Ты помнишь – я раньше вина не любил. Но если бы ты была в зимней Венеции, то пила бы именно вино. Кроме меня, его больше никто не заказывает. Хозяин каждый раз так щедро мне его наливает, что приходится сначала отпивать глоток и только потом брать стакан в руки.
Вино кислое и пахнет пробкой. Но от него такое приятное опьянение – как будто ты долго жил предчувствием беды, а тут тебе кто-то тихо прошептал на ухо, что все обошлось, и ты наконец-то можешь выдохнуть и распрямить затекшую душу.
Один бокал я пью в ожидании ужина, второй – перед самым выходом в холодную, пахнущую водорослями зимнюю венецианскую ночь. Если потом очень быстро идти к гостинице и сразу принять горячий душ, то можно не растерять тепло и согреться в сырой постели.
Каждый вечер я читаю Бродского. Два-три, иногда пять-шесть стихотворений. Читаю внимательно, хочу понять, что тебе в его поэзии так безоглядно нравилось.
Постояльцев в гостинице в это время почти нет, и портье пускает странных любовников в один из пустующих номеров.
Женщине лет сорок пять. Она всегда одета в поношенное мешковатое пальто, скрывающее располневшую фигуру. Лицо очень бледное, как будто она никогда не высыпается. В короткой стрижке видны седые пряди. Красноватые обветренные руки она старается прятать.
Мужчина немногим моложе ее. Худой, лысеющий, со щеточкой рыжеватых усов.
У обоих обручальные кольца.
Они приходят на свое тайное свидание два раза в неделю, в понедельник и четверг, в обеденный перерыв. Когда мужчина берет у портье ключ, женщина стоит чуть поодаль, опустив глаза. А потом неслышными шагами следует за любовником.
Однажды они зашли в номер по соседству с моим. Я собирался уйти, но тишина задержала меня. За стеной в полном молчании двое людей занимались любовью. Только тихий ритмичный скрип кровати выдавал их. Ни одного стона, ни одного вздоха.
Только в конце, перед самым прощанием у двери женщина заплакала, а мужчина глухим голосом успокаивал ее.
Немолодые и некрасивые, они совершали прелюбодейство, но оно было таким безгрешным.
Что такого упоительного находили они в этом монотонном бесстрастном сексе, что ради этого рисковали семьями? Что они давали друг другу такого, чего не мог дать никто другой в мире? Почему эта молчаливая страсть казалась мне такой настоящей? Что заставляло женщину плакать перед каждой разлукой на три дня?
Я не знаю...
Думаю, что так могли бы любить друг друга в дешевой гостинице Ромео и Джульетта, если б остались жить, но не смогли быть вместе.
Днем я гуляю вдоль каналов и заглядываю в окна. Иногда захожу в соборы. Я не спрашиваю их названия. Ведь это неважно.
Вчера я увидел как после утренней мессы, когда уже все разошлись, молодой послушник вытирал от пыли статую Девы Марии с младенцем.
Мягкой тряпочкой он вытирал лобик маленького Иисуса, протирал за ушками, промокал пухлый ротик, легко прикасался к каждому пальчику, смахивал пыль с пеленок. Потом проводил по волосам Девы, обводил идеальный овал ее лица, бережно гладил руки.
Его движения были такими нежными и осторожными, как будто он трогал живых.
Я заметил, монах избегает касаться груди Девы Марии, словно для него она была обожаемой и боготворимой женщиной, которой он помогает привести себя в порядок, и которую он боится оскорбить двусмысленным движением.
И я понял, что это и есть настоящая вера.
И подумал, что две недели назад я увидел бы только, как церковный служка протирает статуи. И больше ничего.
Возвращаясь затемно по каменным узким улочкам между каналов, вдыхая вечный влажный и тяжелый туман, от которого, кажется, будто солнце – не более чем древняя легенда, я заглядывал в освещенные окна. Я заметил сквозь полупрозрачный тюль очертания мебели, блеск хрустальной люстры и размытые фигуры людей внутри. И подумал, что заглянул в рыбу сквозь чешую, и что у рыбы званый вечер.
И вспомнил, что другой человек в зимней Венеции раньше меня увидел такую же картину и описал ее теми же словами.
«Ибо и тогда, и теперь через канал в двух-трех горящих, высоких, заокругленных, полузавешенных газом или тюлем окнах видны подсвечник-осьминог, лакированный плавник рояля, роскошная бронза вокруг каштановых или красноватых холстов, золоченый костяк потолочных балок – и кажется, что ты заглянул в рыбу сквозь чешую, и что у рыбы званый вечер».
Я читал стихи Бродского и ощущал себя так, будто вдруг в одночасье выучил и стал понимать чужой язык.
Часа в три ночи, видимо, обеспокоенный тем, что у меня не гаснет свет, в дверь постучал портье Лука.
- Are you ok? – спросил он.
- Yes, i’m fine. Just reading...- ответил я, показывая на книгу стихов с портретом автора.
- О, grande maestro!!! Brodski buona penna! Assai bello verso! – понимающе улыбнувшись, Лука прикрыл дверь.
И я понял, что все они – и портье, и официантка Мария, и странные любовники, и молодой монах из церкви – были моими проводниками в твой мир.
До утра я читал Бродского. И гулял по твоему миру.
Теперь я знаю, как он выглядит. И знаю, что в твоем мире сделал бы человек, который потерял любимую.
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
* * *
4 декабря, 200... года, Венеция